Здоровья и Благополучия Всем и Каждому Персонально в наступившем Новом Году!!!
...Долго думал, что же написать в первом новогоднем посте? Продолжающийся несколько лет анализ, как ни странно, пока полностью подтверждается текущей торговой ситуацией; банальные поздравления-пожелания – их миллионы найдете (если Вам оно надо), поэтому решил предложить совсем чуток задуматься о чем-то серьезном и важном! Например, о свободе – понимании свободы как таковой!.. Не стоит только путать свободу с идиотизмом: свобода – не вседозволенность, а полная персональная ответственность за каждый самостоятельно выбранный поступок, за каждое самостоятельно выбранное слово... Исходя из вышесказанного, перейдем к пожеланиям (праздник ведь, как-никак). Желаю: либерастам и дерьмократам – ежедневно быть битыми до ... (тут как фантазия позволяет); предателям и трусам – нескончаемых дерьмо-ванн, чтобы источаемый смрад отгонял от них людей на видимость горизонта; Баракам Обамам (Клинтонам, Бушам, Маккейнам, Соросам, ...) со всем семейством - прочную веревку на свободном суку!!!!...
N.B.:
"
...
– Война, должно быть, надломила вашу жизненную философию. Философию улыбки.
– Наоборот. На опыте военных лет я окончательно уяснил себе значение чувства юмора. Это демонстрация свободы. Ибо свободен лишь тот, кто умеет улыбаться. И раз улыбка исчезает, – в мироздании все предопределено. Финальная же насмешка бытия заключается в том, что, многажды ускользая, ты вдруг осознаешь, что ускользнул бесповоротно, – и, дабы не быть смешным, приносишь сам себя в жертву. Ты утратил существование, а значит, избавился от свободы. Вот к какому итогу приходит в конце концов подавляющее большинство наших с вами сородичей. И этот итог вечно будет ждать их впереди. – Взялся за папку. – Напоследок покажу вам рапорт Антона. Тоненькая пачка сброшюрованных листков. Название: Bericht über die von deutschen Besetzsungstruppen unmenschliche Grausamkeiten...
– К тексту приложен английский перевод.
Я заглянул туда и прочел:
"Рапорт о бесчеловечной жестокости, совершенной немецкими оккупантами под командой полковника Дитриха Виммеля на острове Фраксос 30 сентября – 2 октября 1943 г."
Перевернул страницу.
"Утром 29 сентября 1943 г. четверо рядовых с наблюдательного пункта No 10, округ Арголида, размещенного на мысу под названием Бурани, южный берег острова Фраксос, сменившись с караула, попросили разрешения искупаться. В 12.45..."
– Прочтите последний абзац, – посоветовал Кончис.
"Клянусь Господом и всем святым, что события изложены мной точно и правдиво. Я наблюдал все это собственными глазами и ни разу не вмешался. За это выношу себе смертный приговор."
Я отложил рапорт.
– Образцовый немец.
– Нет. Вы считаете, самоубийца может служить кому-то образцом? Не может. Отчаяние – недуг не менее пагубный, чем тот, каким был поражен Виммель. Я вдруг припомнил Блейка – кажется, так: «Нам легче дитя в колыбели убить, чем несытую страсть успокоить». Этой цитатой я в свое время частенько дразнил себя и окружающих. Кончис продолжал:
– Будьте последовательны, Николас. Либо вы присоединяетесь к вожаку, к убийце, который умел выговаривать только одно слово, но слово важнейшее, – либо к Антону. Или вы оглядываетесь вокруг – и приходите в отчаяние. Или приходите в отчаяние – и оглядываетесь вокруг. В первом случае вы накладываете руки на собственное тело; во втором – на душу.
– Но ведь могу же я пожалеть его?
– Можете. Однако должны ли?
Для меня разговор о самоубийстве был разговором об Алисон; я понял, что давно уже сделал выбор. Я жалел ее, незнакомого немца, чье лицо смотрело на меня с любительского экранчика, жалел тоже. А может, и восхищался ими; белая зависть к опередившим тебя на дороге судьбы: они вкусили такого отчаяния, что оглядываться вокруг уже не потребовалось. Наложить руки на душу свою? Это мне суждено?
– Да, – сказал я. – Ведь он был так беспомощен.
– Значит, вы больны. Вы существуете за счет смерти. А не жизни.
– Это зависит от ракурса.
– Нет. От ваших убеждений. Ибо история, которую я рассказал, символизирует метания Европы. Вот что такое Европа. Полковники Виммели. Безымянные мятежники. И Антоны, что разрываются меж теми и другими, а затем, все проиграв, кончают с собой. Будто дети.
– А если иначе я не могу?
Молча окинул меня взглядом. Я полной мерой ощутил его волю, его лютость, бессердечие, его досаду на то, что я так глуп, так нерешителен, так себялюбив. Его ненависть не ко мне лично – нет, ко всему, что, как он думал, во мне воплощено: вялость, вероломство, английскость. Он точно жаждал переделать весь мир; и не мог; и мучился собственным бессилием; и понимал, что ему не дано принять или отвергнуть вселенную; дано лишь принять или отвергнуть меня, ничтожный сколок вселенной.
Я не выдержал его взгляда.
– Итак, по-вашему, я – второй Антон. Это-то вы и хотели мне внушить?
– Вы – человек, который не сознает, что такое свобода. Хуже того: чем глубже вы ее осознаете, тем меньше ею обладаете.
Очередной парадокс, очередной орешек.
– Вы раскусили меня и поняли, что полагаться на меня не стоит?
– Что на вас не стоит тратить время. – Взял со стола папку. – По-моему, давно пора спать.
– Нельзя так с людьми обходиться, – сказал я сварливо. – Точно они – сельчане, которых приговорили к расстрелу затем лишь, чтоб вы основали на этом очередное учение о свободе воли.
Встав, он посмотрел на меня сверху вниз.
– Это те, кто понимает свободу так, как вы сейчас изложили, становятся палачами.
...
...
Нет, не такого финала я ждал – каменный гость у дверей балагана. Но и Кончису невдомек, сколь важен для меня такой финал, именно такой. Он успокоился на том, что счел мою свободу свободой потакать личным прихотям, вспышкам мелочной гордыни. И противопоставил ей свободу, ответственную за каждое свое проявление; нечто куда более древнее, чем свобода экзистенциалистов, – нравственный императив, понятый скорее по христиански, нежели с точки зрения политикана или народоправца. Я перебрал в уме события последних лет моей жизни с их борьбой за личную независимость – болезнью, поголовно сразившей всех моих сверстников, что сбросили с плеч уставной быт и компромиссы военной поры; с нашим бегством от обществ, от наций – бегством в самих себя. И я вдруг осознал, что дилемма Кончиса, выбор, вставший перед героем рассказанной им истории, мне не по зубам; что от этого выбора не убережешься, объявив себя жертвой эпохи, самим временем вылепленной на эгоистический лад, – точнее, осознал, что беречься от этого выбора я уже не вправе. Тавром на плечо, вурдалаком в загривок – старик вбуравил мне лишнюю заботу, тягостное знание.
...
"
(Джон Фаулз. "Волхв")
...Долго думал, что же написать в первом новогоднем посте? Продолжающийся несколько лет анализ, как ни странно, пока полностью подтверждается текущей торговой ситуацией; банальные поздравления-пожелания – их миллионы найдете (если Вам оно надо), поэтому решил предложить совсем чуток задуматься о чем-то серьезном и важном! Например, о свободе – понимании свободы как таковой!.. Не стоит только путать свободу с идиотизмом: свобода – не вседозволенность, а полная персональная ответственность за каждый самостоятельно выбранный поступок, за каждое самостоятельно выбранное слово... Исходя из вышесказанного, перейдем к пожеланиям (праздник ведь, как-никак). Желаю: либерастам и дерьмократам – ежедневно быть битыми до ... (тут как фантазия позволяет); предателям и трусам – нескончаемых дерьмо-ванн, чтобы источаемый смрад отгонял от них людей на видимость горизонта; Баракам Обамам (Клинтонам, Бушам, Маккейнам, Соросам, ...) со всем семейством - прочную веревку на свободном суку!!!!...
N.B.:
"
...
– Война, должно быть, надломила вашу жизненную философию. Философию улыбки.
– Наоборот. На опыте военных лет я окончательно уяснил себе значение чувства юмора. Это демонстрация свободы. Ибо свободен лишь тот, кто умеет улыбаться. И раз улыбка исчезает, – в мироздании все предопределено. Финальная же насмешка бытия заключается в том, что, многажды ускользая, ты вдруг осознаешь, что ускользнул бесповоротно, – и, дабы не быть смешным, приносишь сам себя в жертву. Ты утратил существование, а значит, избавился от свободы. Вот к какому итогу приходит в конце концов подавляющее большинство наших с вами сородичей. И этот итог вечно будет ждать их впереди. – Взялся за папку. – Напоследок покажу вам рапорт Антона. Тоненькая пачка сброшюрованных листков. Название: Bericht über die von deutschen Besetzsungstruppen unmenschliche Grausamkeiten...
– К тексту приложен английский перевод.
Я заглянул туда и прочел:
"Рапорт о бесчеловечной жестокости, совершенной немецкими оккупантами под командой полковника Дитриха Виммеля на острове Фраксос 30 сентября – 2 октября 1943 г."
Перевернул страницу.
"Утром 29 сентября 1943 г. четверо рядовых с наблюдательного пункта No 10, округ Арголида, размещенного на мысу под названием Бурани, южный берег острова Фраксос, сменившись с караула, попросили разрешения искупаться. В 12.45..."
– Прочтите последний абзац, – посоветовал Кончис.
"Клянусь Господом и всем святым, что события изложены мной точно и правдиво. Я наблюдал все это собственными глазами и ни разу не вмешался. За это выношу себе смертный приговор."
Я отложил рапорт.
– Образцовый немец.
– Нет. Вы считаете, самоубийца может служить кому-то образцом? Не может. Отчаяние – недуг не менее пагубный, чем тот, каким был поражен Виммель. Я вдруг припомнил Блейка – кажется, так: «Нам легче дитя в колыбели убить, чем несытую страсть успокоить». Этой цитатой я в свое время частенько дразнил себя и окружающих. Кончис продолжал:
– Будьте последовательны, Николас. Либо вы присоединяетесь к вожаку, к убийце, который умел выговаривать только одно слово, но слово важнейшее, – либо к Антону. Или вы оглядываетесь вокруг – и приходите в отчаяние. Или приходите в отчаяние – и оглядываетесь вокруг. В первом случае вы накладываете руки на собственное тело; во втором – на душу.
– Но ведь могу же я пожалеть его?
– Можете. Однако должны ли?
Для меня разговор о самоубийстве был разговором об Алисон; я понял, что давно уже сделал выбор. Я жалел ее, незнакомого немца, чье лицо смотрело на меня с любительского экранчика, жалел тоже. А может, и восхищался ими; белая зависть к опередившим тебя на дороге судьбы: они вкусили такого отчаяния, что оглядываться вокруг уже не потребовалось. Наложить руки на душу свою? Это мне суждено?
– Да, – сказал я. – Ведь он был так беспомощен.
– Значит, вы больны. Вы существуете за счет смерти. А не жизни.
– Это зависит от ракурса.
– Нет. От ваших убеждений. Ибо история, которую я рассказал, символизирует метания Европы. Вот что такое Европа. Полковники Виммели. Безымянные мятежники. И Антоны, что разрываются меж теми и другими, а затем, все проиграв, кончают с собой. Будто дети.
– А если иначе я не могу?
Молча окинул меня взглядом. Я полной мерой ощутил его волю, его лютость, бессердечие, его досаду на то, что я так глуп, так нерешителен, так себялюбив. Его ненависть не ко мне лично – нет, ко всему, что, как он думал, во мне воплощено: вялость, вероломство, английскость. Он точно жаждал переделать весь мир; и не мог; и мучился собственным бессилием; и понимал, что ему не дано принять или отвергнуть вселенную; дано лишь принять или отвергнуть меня, ничтожный сколок вселенной.
Я не выдержал его взгляда.
– Итак, по-вашему, я – второй Антон. Это-то вы и хотели мне внушить?
– Вы – человек, который не сознает, что такое свобода. Хуже того: чем глубже вы ее осознаете, тем меньше ею обладаете.
Очередной парадокс, очередной орешек.
– Вы раскусили меня и поняли, что полагаться на меня не стоит?
– Что на вас не стоит тратить время. – Взял со стола папку. – По-моему, давно пора спать.
– Нельзя так с людьми обходиться, – сказал я сварливо. – Точно они – сельчане, которых приговорили к расстрелу затем лишь, чтоб вы основали на этом очередное учение о свободе воли.
Встав, он посмотрел на меня сверху вниз.
– Это те, кто понимает свободу так, как вы сейчас изложили, становятся палачами.
...
...
Нет, не такого финала я ждал – каменный гость у дверей балагана. Но и Кончису невдомек, сколь важен для меня такой финал, именно такой. Он успокоился на том, что счел мою свободу свободой потакать личным прихотям, вспышкам мелочной гордыни. И противопоставил ей свободу, ответственную за каждое свое проявление; нечто куда более древнее, чем свобода экзистенциалистов, – нравственный императив, понятый скорее по христиански, нежели с точки зрения политикана или народоправца. Я перебрал в уме события последних лет моей жизни с их борьбой за личную независимость – болезнью, поголовно сразившей всех моих сверстников, что сбросили с плеч уставной быт и компромиссы военной поры; с нашим бегством от обществ, от наций – бегством в самих себя. И я вдруг осознал, что дилемма Кончиса, выбор, вставший перед героем рассказанной им истории, мне не по зубам; что от этого выбора не убережешься, объявив себя жертвой эпохи, самим временем вылепленной на эгоистический лад, – точнее, осознал, что беречься от этого выбора я уже не вправе. Тавром на плечо, вурдалаком в загривок – старик вбуравил мне лишнюю заботу, тягостное знание.
...
"
(Джон Фаулз. "Волхв")
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Вы всегда можете прокомментировать, подсказать, отругать... И никто Вас за это не укусит :)